ЧАС ПОТРЯСАЮЩЕГО РАССКАЗА

Учитесь слушать и слышать…
Сценарий «Час потрясающего рассказа»
27 января на втором и третьем уроках

На экране – кадр 1 Приглашение на спектакль «Декамеров» Джованни Боккаччо
На экране – кадр 2 фраза «Читайте книги - некоторые из них специально для этого написаны». Михаил Генин
ТРЕК 1,2,3 Фонограмма – музыка «Моцарта»
Ведущий 1: Добрый день!
Ведущий 2: Сегодня 27 января. У каждого дня – свои события, свои потрясения, свои открытия. Чем знаменателен этот день? - спросите вы. Что ж, вслушайтесь в эту музыку…
ТРЕК 3 Фонограмма громче
Ведущий 2: …это Моцарт. Вольфганг Амадей Моцарт родился в этот день. В 1756 году.
Ведущий 1: 27 января. В 1944 году 61 год назад была прорвана блокада Ленинграда. Лениград – это нынешний Петербург.
Ведущий 2: 27 января - День памяти жертв Холокоста. Думаю, гимназистам Ярвеской русской гимназии не надо объяснять значение этого слова.
Ведущий 1: Сегодня, 27 января, в нашей гимназии – час потрясающего рассказа.
Вы услышите всего три рассказа, но при этом проживете несколько жизней…жизни героев рассказов.
Ведущий 2: Итак, мы начинаем… американский писатель О ГЕНРИ рассказ «Последний лист»
Звучит рассказ О ГЕНРИ «Последний лист»
ТРЕК 3 Фонограмма – музыка Моцарта громко
Сьюзи: Студия Сью
Джонси: …и Джонси …
Сьюзи:…помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома.
Джонси: Джонси - уменьшительное от Джоанны.
Сьюзи: Одна приехала из штата Мэйн…
Джонси: … другая из Калифорнии.
Сьюзи: Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Воcьмой улице и нашли…
Джонси: … что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают.
Сьюзи: …в результате и возникла их общая студия.
ТРЕК 4 Фонограмма – Ванесса Мэй
Доктор: Это было в мае. А в ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом.
Джонси: Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
Доктор: Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор и сказал, что у нее один шанс...против десяти. И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
Сьюзи: - Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
Доктор: Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины?
Сьюзи: - Мужчины? - переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. - Неужели мужчина стоит... Да нет, доктор, ничего подобного нет.
Доктор: Ну, тогда она просто ослабла. Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой пациент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти вместо одного из десяти.
Сьюзи: После того, как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм.
Джонси: Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами.
Сьюзи: Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула. Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в литературу. Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати.
ТРЕК 5 Фонограмма - Siliciano in G minor
Джонси: Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала - считала в обратном порядке.
- Двенадцать .. одиннадцать…десять…девять…восемь…семь…
Сьюзи: Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
- Что там такое, милая?
Джонси: Шесть. Теперь они облетают гораздо быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
Сьюзи: Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
Джонси: Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру.
ТРЕК 6 Фонограмма – К.Дебюсси «Танец фурий из оперы “Орфей и Эвридика”
Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
Сьюзи: - Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрением отпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь... позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
Джонси: Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.
Сьюзи: - Джонси, милая, обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
Джонси: Разве ты не можешь рисовать в другой комнате?
Сьюзи: Мне бы хотелось посидеть с тобой. А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
Джонси: Скажи мне, когда кончишь, потому что мне хочется видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев. Сьюзи: Постарайся уснуть. Мне надо позвать господина Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.
МИНИДИСК Танец «Осенние листья»
Старик: Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.
Сьюзи: Сью застала Бермана в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром.
Старик: Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
- Что! Возможна ли такая глупость - умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
Сьюзи: Она очень больна и слаба и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный старик... противный старый болтунишка.
Старик: Вот настоящая женщина! Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси: Джонси дремала, когда они поднялись наверх.
Сьюзи подходит к окну и опускает занавеску.
ТРЕК 5 Фонограмма – «Siliciano in G minor»
Сьюзи: Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
Джонси: Подними ее, я хочу посмотреть…
Сьюзи: Сью устало повиновалась. И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Все еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
Джонси: Это последний. Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
ТРЕК 6 Фонограмма – К.Дебюсси «Танец фурий из оперы “Орфей и Эвридика”
Сьюзи: Да бог с тобой! Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Джонси: Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
Сьюзи: День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.
Джонси: Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Сьюзи: Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси: Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
- Я была скверной девчонкой, Сьюди. Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.
Часом позже она сказала:
- Сьюди, я надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
ТРЕК 7 Фонограмма – инструментальная композиция в исполнении гитариста Зинчука
Сьюзи: Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.
Доктор: Шансы равные. При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.
ТРЕК 8 Фонограмма - «Siliciano in G minor»
На другой день доктор сказал Сью: - Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход - и больше ничего не нужно.
Сьюзи: В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием повязывая ярко синий, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой - вместе с подушкой.
-Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка. Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща.
ТРЕК 9 Фонограмма - «Siliciano in G minor»
Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана - он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.
ТРЕК 8 Фонограмма - «Siliciano in G minor»
Джонси: (подходит к окну, поднимает занавеску - на окне со стороны улицы приклеен лист) Никогда не теряйте надежды.
На экране – кадр 3 «Надежда – это обруч, который не дает лопнуть сердцу.
Выходят ведущие – Юля Иванова и Роман Муттонен
На экране – кадр 4 фотография Петербурга
Ведущая: Надежда спасла этот город
Ведущий: Вторая мировая война.
На экране – кадр 5 плакат «На защиту Ленинграда»
В этот день, 27 января, 1944 года была прорвана блокада Ленинграда, которая длилась 900 дней и ночей. Невыносимо растянутая во времени трагедия.
ТРЕК 10 Фонограмма – Дмитрий Шостакович симфония №7
Виталий: Рацион взрослого жителя блокадного Ленинграда: ежедневная пайка для рабочих - 200 г. хлеба.
Девочка по очереди выносит хлеб, крупу, сахар.
Никита: Детская и служебная пайка - 125 г. хлеба.
Виталий: Были талоны на 200 г крупы и 10 г сахара в месяц.
Никита: Был даже мясной талон. Но его не отоваривали.
Виталий: В Новый год - 150 г хлеба дополнительно, а на детскую карточку полагался кусочек шоколада.
ТРЕК 12 Фонограмма – симфония №7
Никита: Из воспоминаний блокадников:
В обмен на продукты уходили все ценные домашние вещи. Долго переживала мама, когда за детское атласное одеяло выменяла буханку хлеба, внутри которой оказались опилки. Только корочка была хлебной.
Виталий: Ленинградцы в те страшные годы съели всех собак и крыс. Из брикетов столярного клея варили кисель. Весной и летом в ход шли одуванчики, крапива, полынь. Ели землю - когда некто нерасторопный просыпал или проливал на нее бесценные продукты.
Никита: Рецепт приготовления блокадного хлеба - мука плюс картон.
Виталий: От голода, бомбежек и болезней в блокадном Ленинграде погибли около миллиона человек...
На экране – кадр 6 дневник Тани Савичевой
ТРЕК 11 Фонограмма – симфония №7
Никита: Среди обвинительных документов, представленных на Нюрнберг¬ском процессе, была маленькая записная книжка ленинградской школьницы Тани Савичевой. В ней всего девять страниц. Из них на шести — даты. И за каждой — смерть. Шесть страниц — шесть смер¬тей. Больше ничего, кроме сжатых лаконичных записей.
Виталий: Теперь пожелтевшие от времени несколько листков дневника хранятся в музее истории Ленинграда.
Никита: 28 декабря, в воскресенье, она сделала первую запись в своем дневнике, если можно так назвать несколько листков, вырванных из телефонной записной книжки.
На экране – кадр 7 рисунок «Девочка, сидящая на кровати»
ТРЕК 11 Фонограмма – симфония №7
Алена: Женя умерла 28 декабря в 12.30 часов утра 1941 г.
На экране – кадр 8 фотография № 1
ТРЕК 11 Фонограмма – симфония
Бабушка умерла 25 января 3 часа дня 1942 г.
На экране –кадр 9 фотография № 2
ТРЕК 11 Фонограмма – симфония
Лека умер 17 марта в 5 часа утра 1942 г.
На экране – кадр 10 фотография № 3
ТРЕК 11 Фонограмма – симфония
Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи 1942 г.
На экране – кадр 11 фотография № 4
ТРЕК 11 Фонограмма – симфония
Дядя Леша умер 10 мая в 4 часа дня 1942.
На экране –кадр 12 фотография № 5
ТРЕК 11 Фонограмма – симфония
Мама 13 мая в 7.30 часов утра 1942.
На экране –кадр 13 фотография № 6
ТРЕК 11 Фонограмма – симфония
Савичевы умерли.
Умерли все.
Осталась одна Таня.
На экране – кадр 14 фотография Тани Савичевой
ТРЕК 11 Фонограмма – симфония №7
Виталий: Всю семью Савичевых унесла блокада. Таню вывезли по льду Ладожского озера на большую землю в детский дом № 48 Шатковского района. Она умирала. Врачи долго боролись за её жизнь, но спасти так и не смогли.
Никита: Таня умерла 1 июля 1944 года, в год полного снятия блокады Ленинграда.
ТРЕК 13 Фонограмма – колокольный звон
На экране – кадр 15 «Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе. Джон Донн
Роман: Говорят, что каждый человек должен пройти через собственный опыт испытаний. Говорят, что 100 грамм хлеба, лежащих здесь, не вызовут сочувствия, если человек сам никогда не голодал. Говорят, что тот, кто не чувствует боли, не верит в ее существование.
Юля: Но разве можно остаться равнодушным к чужой боли, к чужой смерти? Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе.
ТРЕК 14 Фонограмма – «Адажио» Альбиони
На экране – мультфильм Гарри Бардина «Адажио»
Роман: Если ты думаешь как все, ты уже ошибаешься. Потому что все думают по-разному. Если ты думаешь за всех, ты опять ошибаешься. У каждого свои заботы. Думай по-своему и за себя, но помни – не думая о других, ты, прежде всего, не думаешь о себе.
ТРЕК 15 Фонограмма – Бетховен «Marcia funebre Adazoi assai»
Вносят шесть зажженных свечей.
Трагедия еврейского народа. Каждый год в День Холокоста зажигают шесть свечей. Каждая свеча – это миллион жертв Холокоста. 6 миллионов.
Мы расскажем сегодня одну из историй Холокоста.
ТРЕК 15 Фонограмма – Бетховен «Marcia funebre Adazoi assai»
Открывок из романа Евраима Севела «Продай твою мать»
Тимур: У каждого есть мать. А если ее нет, то она все равно была. И разрыв с матерью, не по своей воле, для каждого мужчины, каким бы взрослым он ни был, всегда болезнен. Мужчины, как дети. Нам всегда, до самой смерти, недостает матери. И не случайно раненый, умирающий на поле боя солдат, когда кричит от боли, зовет ее, и последнее его слово в агонии - мама. Эта история о маме.
Андрей: У нас, в каунасском гетто, немцы провели один из самых изуверских экспериментов. Они отступили от правила - убивать детей вместе с родителями. Чей-то очень практичный ум додумался, как даже из нашей смерти извлечь пользу для Третьего рейха. Он предложил отделить детей в возрасте семи - десяти лет от родителей и, прежде чем их умертвить, выкачать из них чистую свежую детскую кровь и в консервированном виде отправить в полевые госпитали для переливания раненым солдатам.
Моей сестренке Лии было семь лет, а мне - десять. В кузов автофургона набросали кучей не меньше пятидесяти детей, и они шевелились клубком, из
которого торчали детские головки, неловко прижатые другими телами ручки и ножки в туфельках, сандалиях, а то и босиком. Клубок дышал и шевелился и при этом попискивал, подвывал и всхлипывал.
Я был прижат к левому борту, на моем плече покоилась чья-то стонущая головка, а ноги сдавили сразу несколько тел. Худых и костистых, какие бывают у маленьких ребятишек. Кто-то, лица я его не мог разглядеть, все пытался высвободить свою
прижатую руку и больно скреб по моему животу. Я втягивал живот как можно глубже, почти до самого позвоночника, но пальцы с ногтями снова настигали истерзанную кожу на моем животе. С этим я в конце концов смирился. Я был большой. Десять лет. И
успел привыкнуть к боли в драках с мальчишками на Зеленой горе, где мы жили в отдельном двухэтажном доме с папой и мамой и младшей сестрой Лией. Меня закалила также и строгость мамы, которая не скупилась на подзатыльники, когда ей что-нибудь не
нравилось в моем поведении. А не нравилось ей в моем поведении все. Потому что она меня не любила.
Прижатый к борту фургона, я никак не мог видеть моей сестренки, и с этим мне было трудно смириться. Я слышал, как она тоненьким голоском звала меня. Я отвечал ей. Наши голоса тонули в других голосах. Но все же мы слышали друг друга и
перекликались. Ее голосок был такой жалобный - такого я никогда не слышал. Я хотел было переползти к ней, прижать к себе, чтобы она успокоилась и затихла. Но вытащить свое тело из переплетения других тел оказалось мне не под силу. И я
только подавал голос, чтобы маленькая Лия знала - я о ней не забыл и нахожусь совсем близко.
Георгий: Брезентовый полог над задним бортом, где сидел полицейский Антанас, был завернут вверх, на крышу фургона, и мне было видно, как убегают назад маленькие грязные домики Вилиямполе – еврейского гетто, последнего пристанища нашей семьи и всех каунасских евреев. Мы еще не выехали за ворота гетто, когда автомобиль остановился. По поперечной улице ползла вереница телег - я слышал цокот конских копыт и скрежет железных ободьев колес о булыжники мостовой. Маму я сначала услышал и потом лишь увидел. Я отчетливо, до рези в ушах, слышал знакомый голос, привычную напевную скороговорку. Она разговаривала с Антанасом. Мама, единственная из всех матерей, не осталась плакать и причитать в своей опустевшей комнатке, а побежала к воротам и подстерегла наш грузовик.
- Антанас, - позвала она. - Это - последняя ценность, что я сохранила. Чистый бриллиант. Старинной бельгийской шлифовки. Здесь три карата, Антанас.
Над краем заднего борта показалась мамина рука. Моя мама небольшого роста, и за бортом грузовика ее не было видно. Двумя пальцами мама держала тоненькую серебряную цепочку, на которой покачивался, нестерпимо сверкая гранями, выпуклый бриллиант в матовой серебряной оправе. Я знал его. Мама одевала его на шею, когда мы ожидали гостей и когда они с папой собирались в театр.
Антанас тоже двумя пальцами взял у нее цепочку, положил бриллиант на ладонь, покачал на ладони, словно пробовал его на вес.
Я замер, даже перестал дышать. Мне без пояснений стало понятно, что мама хочет выкупить нас с сестренкой. Как она сумела спрятать тот бриллиант во время обысков, одному Богу известно. Я был уверен, что у нас ничего не осталось. Когда совсем нечего было есть и маленькая Лия - мамина любимица - хныкала от голода, а этого бриллианта хватило бы и на хлеб и на молоко, мама и виду не подавала, что она утаила бриллиант.
Его она хранила на черный день. На самый-самый черный. Потому что какие могут быть светлые дни в гетто, где каждый день лишь приближал тебя к неминуемой смерти.
Теперь этот самый-самый черный день наступил. Маму оставили пока жить, но забирали детей. И тогда мама достала из тайника свою последнюю надежду - бриллиант в три карата.
Антанас все еще держал бриллиант на ладони, размышляя, а мамина рука, словно рука нищенки, просящей подаяние, подрагивала в воздухе над краем борта. Я даже видел, как шевелятся ее пальцы.
Миша: Отныне нашу с сестренкой судьбу могли решить два обстоятельства, лихорадочно размышлял я. Первое: Антанасу должен приглянуться бриллиант. Второе: чтобы грузовик не тронулся с места раньше, чем Антанас примет окончательное решение. А решение это означало: жить нам с Лией или нет.
- Чего ты за это хочешь? - лениво спросил Антанас, и у меня от этого засвербело в носу.
- Моих детей, - тихо, словно боясь, что ее услышат немцы в кабине грузовика, сказала мать.
Они с Антанасом разговаривали по-литовски, и немцы, даже если бы и услышали, ничего бы не поняли.
- Сколько их у тебя?
- Двое. Девочка и мальчик.
Мама, повысив голос, назвала нас по именам. Лия тут же откликнулась, громко, навзрыд заплакав.
- Эта, что ли, твоя?
Антанас чуть опрокинулся назад и стал шарить огромной ручищей по детским головенкам, мгновенно притихшим. Так шарит продавец арбузов по огромной куче, выбирая самый спелый. Рука Антанаса доползла до Лии, и, как только коснулась ее, девочка умолкла. Антанас ухватил ее, как цыпленка, за узенькую спинку и вытащил из-под чужих рук и ног. Затем поднял в воздух под брезентовую крышу кузова.
- Твоя? - спросил Антанас.
Мама не ответила и, должно быть, только кивнула головой. Лии сверху было видно маму, и я ожидал, что она закричит, потянется к ней, забьется в руке у Антанаса. Но Лия молчала. Ее маленький детский умишко чуял нависшую опасность и закрыл
ей рот. Она молчала, раскачиваясь, как котенок, схваченный за шиворот, и смотрела неотрывно на маму, и даже улыбалась ей. Честное слово, мне это не померещилось. Лия улыбалась. Ее рот был открыт, и два передних верхних зуба, выпавших незадолго до
того, зияли смешной старушечьей пустотой на детском личике.
- Ладно, - согласился Антанас. - Возьми ее.
- Там еще мой сын, - хрипло сказала мама.
- Чего захотела! - замотал головой Антанас. - Двоих за одну побрякушку?
- У меня больше ничего нет, Антанас. Я тебе отдала последнее, что имела.
- Вот и бери одного. Двоих не дам.
Мать не ответила.
- Давай быстрей, - сказал Антанас, опустив Лию на головы другим детям. - Будет поздно. Девку возьмешь или парня?
Андрей: Мое сердце застучало так, что я явственно слышал, как от его ударов скрипели доски автомобильного борта. Я не знаю, чего я ждал. У меня не было никакого сомнения,
что если маме оставят только такой выбор, она, конечно, возьмет Лию. И потому, что Лия - девочка, и потому, что Лия - меньше меня. И еще по одной причине. Меня мама не любила. И не скрывала этого. Я был в семье гадким утенком. Некрасивым и зловредным. Меня даже стыдились и, когда приходили гости, старались побыстрее спровадить в
спальню, чтобы не мозолил глаза. Лию наряжали как куколку. На нее тратились не скупясь. И она была одета лучше большинства детей с соседних улиц на Зеленой горе. Даже детей из семейств намного богаче нашего так не одевали.
А я ходил как чучело огородное. Мне покупали вещи в дешевых магазинах и намного больших размеров, чем мне полагалось. На вырост. И поэтому я напоминал карлика в пальто почти до пят и с болтающимися концами рукавов. Это пальто я
носил до тех пор, пока рукава мне становились короткими, почти по локоть.
В нашем доме царицей была Лия. Меня лишь терпели. И терпели с превеликим трудом. Однажды мама в порыве гнева, а гнев этот был реакцией на мою очередную проделку, а проделки эти я совершал назло всему дому, где меня не любили, воскликнула, заломив руки:
- Господи! Лучше бы камень был в моей утробе, чем этот ублюдок.
Я не помню, чтобы мама меня поцеловала. Чтобы посадила на колени, погладила по стриженой голове. И не потому, что она была черствой. На Лию у нее с избытком хватало нежности. Ее она не просто целовала, а вылизывала, и Лия, пресыщенная
чрезмерными ласками, отбивалась, вырывалась из рук, даже била маму по лицу, чтобы угомонить, остановить безудержный поток материнской любви.
А я с жадностью и с завистью поглядывал и с трудом сдерживал себя от того, чтобы не завыть в полный голос, заскулить, как пинаемый ногами прохожих заблудший щенок.
Все это рисовало мне мое ущемленное и обиженное детское воображение. И при этом я не испытывал в ответ никакой ненависти. Главный источник моих бед, соперницу, лишившую меня материнской любви, мою маленькую сестренку Лию я любил нежно и трогательно.
Я был влюбленным и отвергнутым маленьким человечком. Я обожал свою маму. Я любил ее голос. Но несмотря ни на что я любил свою маму.
Георгий: - Последний раз спрашиваю, - сказал Антанас. Выбирай! Девку или парня?
Мотор автомобиля, словно подтверждая угрозу Антанаса, взревел громче, собираясь тронуть.
- Ну! - нетерпеливо крикнул Антанас. - Кого берешь?
- Никого.
Мама ответила тихо, но ее голос, я могу поклясться, перекрыл рев мотора:
- Или обоих. Или... никого.
Тимур: Грузовик дернулся, трогая с места. Я ударился виском о доску борта. И не почувствовал боли. Я оглох. Я онемел. Вся кожа на моем костлявом худеньком тельце стала бесчувственной, как бумага. Боже! Какой матерью наградила меня судьба! И отняла так рано.
Андрей: По мере того как грузовик удалялся, вырастала, словно из земли, фигура мамы. Она стояла посреди мостовой без платка, в черном, как траурном, платье и не шевелилась. Окаменела как статуя.
ТРЕК 16 Фонограмма – еврейская песня «Мама»
Ведущий 1: О том, как чудом удалось спастись этому мальчику вы можете прочитать в романе Ефраима Севела «Продай твою мать».
Ведущий 2: Это были три рассказа. Рассказ о надежде, рассказ о мужестве, рассказ о великой трагедии и любви.
ТРЕК 17 Фонограмма – музыка Баха
Выходят все исполнители
ТВК: Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…
ТВМ: …и нам сочувствие дается, как нам дается благодать…

Сценарий Татьяны Кундозеровой, январь 2005 г.